«Кармен-сюита» была впервые поставлена в Москве в апреле 1967 года кубинским хореографом Альберто Алонсо — для Майи Плисецкой, по её просьбе и по его горячему желанию. Музыку для балета — транскрипцию великой оперы Бизе — написал Родион Щедрин.
В те годы речь о сотрудничестве с зарубежными хореографами и не заходила, однако для кубинца было сделано политически осмысленное исключение: с Кубой после Карибского кризиса счёт был другой. Но те, кто позволял, и представить себе не могли, во что это выльется. Во-первых, балет оказался вызывающе неклассичным: Плисецкая расхаживала по сцене не на носочках, а «с пятки», и не в «пачке», а в рискованно коротком платье, и тело гнула отнюдь не по-балетному. И вообще: балет был насыщен совершенно непозволительной страстностью, настоящей эротикой, и столь же непозволительная — и столь же пьянящая! — идея свободы прочитывалась в нём так ясно, что его, конечно, на советскую сцену пропускать было никак нельзя.
Но пришлось — по тем же самым чисто политическим причинам. Окончательному решению предшествовал поединок двух женщин. «Вы предательница классического балета! — патетически воскликнула министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева. — Ваша «Кармен» умрет!» «Пока я жива, «Кармен» не умрёт!» — столь же патетично парировала Майя Михайловна Плисецкая.
Кармен не умерла — она стала главной ролью Плисецкой, её визитной карточкой, и не потому, что Плисецкая танцевала этот балет дольше, чем «Лебединое озеро» или «Дон Кихот», но потому, что образ Кармен явился наиболее адекватным выражением её индивидуальности, её экспрессивного и блистательного дара: дерзость характера и дерзость пластическая, страстность натуры и музыкальная точность, вызов любовный и вызов хореографическим канонам. И острый силуэт, и яркий профиль, и жар, и трагизм.
Кстати говоря, иностранец Алонсо, на самом деле, ставил ещё свободнее, ещё радикальнее — известно, что Плисецкая и Фадеечев просили его умерить пыл и смягчить эротический накал, чтобы балет не запретили вовсе. Алонсо накал убавил, но и в таком виде постановка вызывала у начальства конвульсии. Алонсо говорил о том, что соединил здесь классику с элементами танцев испанских и латиноамериканских. Однако кроме этого он привнёс туда если не «модерн», то совершенно новую, неслыханную для СССР выразительность. Она строилась на двух пластических постулатах: доведённая до предела классика — железный каркас движения, железный каркас позы, вонзённые в пол пуанты, «выстрелы» батманов и тело, натянутое, как струна, как тетива (вот точка, где классика смыкается с испанскими танцами), — и тут же полное отрицание классики, отрицание любого каркаса — те самые стопы «сапожком», жаркая податливость тела и, наконец, те внезапно «невыворотные» позы, которые делают роковую женщину Кармен похожей на упрямую девчонку. Алонсо также говорил, что вдохновлялся в «Кармен» драматическим театром: движения должны были «разговаривать». С тех пор мы много чего повидали в танце, и сейчас это читается уже не так ясно, однако важнее другое: тогда, в «оттепельных» 1960-х, этот балет вписался в общетеатральный контекст — уже три года существовала в Москве Таганка, и «Кармен-сюита» с её шоковой для тех лет условностью и аскетизмом сценического пространства оказывалась в том же культурном срезе. Между прочим, в знаменитом таганковском «Добром человеке из Сезуана» даже была мизансцена, где персонажи сидели на расставленных полукругом стульях — мотив, соотносимый с аналогичным мотивом в сценографии Бориса Мессерера для «Кармен-сюиты».
В Москве «Кармен-сюита» была «личным» балетом Плисецкой — без Майи его не существовало, как, впрочем, уже не существовало и Майи без него. Но в мире у него были и другие исполнительницы. В том же 1967 году Алонсо поставил его в Гаване для великолепной Алисии Алонсо (отменив московскую цензурную «правку» и вернув в дуэты урезанную страстность) и потом ставил его по всему миру, причём это были не переносы, но варианты: каждый раз хореограф привносил в «Кармен» что-то новое.
В Москве же балет жил только пока танцевала Плисецкая; она ушла, и от «Кармен» осталась только легенда. Однако прошло двадцать лет, и Большой театр сделал рискованный и победоносный ход: к юбилею Майи Михайловны её «Кармен» была возобновлена — как приношение, как подарок. Приехал престарелый Алонсо и поставил ещё одну, новую редакцию, в расчёте на прима-балерину театра Светлану Захарову; потом ввелись другие исполнительницы — и балет прочно вошёл в репертуар. Легенда стала классикой. «Теперь „Кармен” вообще не умрёт», — сказала Плисецкая.
В 2007 году в рамках однократных гастролей в Большом театре в этом балете выступила Ульяна Лопаткина. Она предложила свою трактовку, своё осмысление роли. Новая Кармен была внешне сдержанной; страсти испепеляли её изнутри, не слишком прорываясь на поверхность. А театральным стержнем партии Кармен у Лопаткиной становилась не столько коллизия классической пластики и пластики свободной, сколько острая пластическая акцентировка музыки — из этой остроты, из этих акцентов и рождался образ. Теперь же московская «Кармен» перенеслась на Мариинскую сцену, окончательно перейдя в ранг наследия.
Инна Скляревская
